-11-

     ….Слезы эти, соединившись, впали в ручей. И когда он, высыхая, своим последним ядовитым дыханием обнял лес, стали падать исполинские деревья: не выдерживали, не выносили они боли своего бога. Так родилась эта поляна….» - старик напротив меня тяжело вздохнул, и замолчал.
     Было видно, что история эта близка ему: на поляне все смолкло. Ни я, ни призрак, ни сова не дерзнули бы нарушить такую тишину. Костер догорал, лишь редкие искры выбрасывались еще из его лона. Один уголек выкатился как-то особенно вольно – старик словно снова почувствовал это сквозь черную ткань плаща, взял свой сук, и, привстав, погасил опасность. От этого по-старчески неловкого движения, бесформенный капюшон старика сдвинулся, и пламя костра осветило его лицо: но в тот же миг, ужаснувшись, отпрянуло.
     Старик был слепым.
     Два совершенно белых глазных яблока выделялись на его лице, напоминая о том, чего нельзя было забыть. 
     Сова шевельнулась, повела крылом, и вернула капюшон на место. «Да, да, ты права, родная, – проговорил старик, полностью вставая, - Наша ночь кончилась. В этот лес пришли люди, и нам больше нет здесь места. Веди меня, Валдая, туда, где их еще нет…».

ой кошмар    :thank_you:

а вот это мощно - че, правда что ли?

ну уж зачем так? уже хорошо если кто читает, не надо ниче говорить

мама мия    :thank_you:

:thank_you: :thank_you: :thank_you:

Зазеркалье

Запись 1-ая, 14 октября Nого года.

     Думаете, не страшно жить в квартире?..
     Да-да, в обычной трехкомнатной квартире обычного кирпичного дома в центре города? С просторной кухней, небольшой кладовой, раздельным санузлом, длинным балконом? Здесь, конечно, по-холостяцки неубрано:  я взрослый мужчина, живу один и беспорядок меня, мягко говоря, не волнует. И все же  - у меня вполне приличная квартира, да и сам я, кажется, не сумасшедший…. Во всяком случае, я думал так до недавнего времени. Но пару дней назад случилось нечто, чему я никак не могу дать логического объяснения – я даже не знаю, как назвать все это, но абсолютно уверен: это было в реальности, здесь, в моей собственной квартире – и со мной. Чтобы сохранить все в памяти, и, может быть, когда-нибудь понять, что это было, я завел некоторое подобие дневника, хотя вряд ли буду продолжать его. Никогда не получалось систематически записывать все происходящее, да и не случалось еще со мной ничего столь странного и необъяснимого, как в прошлую среду. Да, я буду обращаться к читателям – не потому, что думаю, что кто-нибудь когда-нибудь прочтет мою писанину, а просто – мне так удобнее, я ж не писатель. 
     Но хватит предисловий, а то я сейчас устану, и раздумаю рассказывать вам то, что случилось.
     А случилось вот что. Я вернулся с работы слегка раздраженным: мы с Викой опять поссорились. Очередная глупость – хотели пойти в кино, а потом ко мне, но перед кинотеатром она вдруг заметила, что я снова не выбрит. И началось…. Я колючий, дотрагиваться до меня ей неприятно, целовать вообще больно, и «все лицо опять будет исцарапано»…. Ненавижу это пустое нытье, в такие минуты она меня просто бесит – вот и тогда, я просто плюнул, развернулся и ушел домой. Но, придя, понял, что погорячился: все-таки она права, надо бриться. Страшно смотреть на неё на следующий день, с опухшей покрасневшей мордашкой.
     В общем, едва переодевшись, я отправился в ванну. Я стоял там лицом к зеркалу, медленно и монотонно смывая остатки пены, как вдруг услышал хлопок – и за ним еще один, и потом третий. Мне были знакомы эти звуки – так открывается форточка в моей комнате, и еще балконное окно и дверь самого балкона – и все же я очень удивился и, кажется, даже замер: сильного ветра в тот день не было, и на сквозняк это было не списать. Короче, я повернулся спиной к зеркалу, открыл дверь ванны и прислушался.
     Нет, в квартире определенно все было совершенно спокойно. Никто не ходил, не летал, не шаркал ногами – наверное, форточка и балкон были неплотно закрыты, и теперь вот открылись, под действием какого-нибудь внезапного порыва ветра – решил я, и внутри все стало успокаиваться. И вот, когда я уже почти полностью пришел в себя, и самообладание вернулось ко мне, я увидел ЕЁ.
     Зеленая, дряхлая, морщинистая рука со скрюченными пальцами и загнутыми ногтями лежала на моем правом плече, крепко в него вцепившись. 
     Кажется, я закричал и отпрянул, резко повернувшись к зеркалу: к счастью, там был только я. С обезумившими глазами я смотрел в точно такие же свои собственные глаза с той стороны зеркала: я и по сей день очень рад, что не увидел там обладателя той руки. Наверное, вида какой-нибудь, тоже зеленой ссохшейся головы, с ухмыляющимися глазами, оскалом беззубого рта, полуистлевшими седыми волосами вокруг – наверное, такой картинки я бы не выдержал.
     Все, на этом все кончилось. Правда, я постоял там еще минут десять, слушая свое собственное сердцебиение, и наблюдая, как постепенно возвращаются в орбиту мои зрачки. Потом мне стало холодно – надо было закрыть форточку, и балкон, и вообще – выпить горячего кофе, и успокоиться.
     Знаете, я где-то читал, или просто слышал (или, мне вот сейчас кажется, что, может быть, мы все знаем это с самого рождения?), что никогда, никогда не надо поворачиваться к зеркалу спиной. В самом деле – ведь никто из нас не видит, что отражается в нем в эту минуту? Ваш затылок с едва наметившейся лысиной? Грязный воротничок домашней помятой рубашки? Ваша могучая спина? А вы уверены в этом?..  Вы абсолютно уверены, что там не ухмылка кого-то, кого вы не знаете, как назвать, но  существование кого вы чувствуйте, если все-таки осмелитесь, и на мгновение повернетесь-таки к зеркалу спиной….? А что, если этот кто-то захочет забрать вас к себе? Если это древняя эстафета – и каждая зеркальная жертва хочет продолжения? Мне жутко думать, что та рука…. Да, что она легла на мое плечо не случайно, но чтобы втащить меня внутрь зеркала, внутрь этой послушно отражающей, ровной и гладкой поверхности, которая однажды может стать для вас вязкой, всасывающей, и бесконечной…

Запись 3-ая, 18 октября Nого года.

     Как странно – вчерашняя запись закончилась фразой «надо меньше работать», а сегодня на работе….
     Утром поступил заказ – в частной квартире сломался компьютер, и хоть обычно я работаю только с фирмами, пришлось ехать и помочь – хозяева были родственниками кого-то из нашего начальства, обычная история короче. Я поехал – невзрачная шестиэтажна, серая, с маленькими квартирками и грязным подъездом. Я стоял у лифта, как вдруг посмотрел направо: приоткрытая дверь, за ней темно. Там, должно быть, жилые квартиры, а в коридоре просто лампочка перегорела – но это мне теперь так кажется. Тогда же я невольно вспомнил все записанное накануне, и вообще, весь этот дневник -  и еще пристальнее вгляделся вглубь. И тут мне начало казаться… я не отвечаю, что это было, но все же… Короче, я ясно видел что-то красное, жилистое, бесформенное и живое – оно выползало из этой двери, и разрасталось по ней, и тянулось, увеличиваясь, из того коридора в главный, к лифту, ко мне... Оно было похоже на гигантское чернобыльское растение, которое росло ежесекундно. Не знаю почему, но мне подумалось, что вот эти его ветви, или руки, или черт знает, как их назвать – что они липкие.… И от этого еще больше захотелось поскорее сесть в лифт, и уехать – чтобы ни за что не касаться этого противного вещества….
     К моей неописуемой радости, лифт, наконец, приехал. И уже в ту секунду, когда его двери раскрывались передо мной, я в последний раз посмотрел направо: я снова неуверен, но...  Да, раз уж начал записывать, надо все выкладывать: мне показалось, нет, я очень четко увидел: там, в самой глубине, позади этих отвратительным красных рук-лиан… оттуда на меня смотрели два зрачка. И они были такого же цвета, как и вещество в двух шагах от меня.
     В следующую секунду я проскользнул в  лифт и лихорадочно нажал на четвертую кнопку. Со скрипом советского производства, двери кабины начали закрываться – и тут мне пришло в голову, что ведь лианы могут оказаться проворнее. Что, если одни конец этого существа в последний момент ухватится за створку двери, и с нечеловеческой силой отроет её обратно? Что, если второй, и третий, и все концы его оплетут выход из лифта, и тот, с двумя красными зрачками, выйдет из темноты и станет вот здесь, между мной и выходом из подъезда?..
     Словом, вам не передать ощущения, которое испытал я, когда лифт поехал. Я готов был простить ему все – и его медлительность, и скрип, и даже странное черное пятно на потолке, как будто кого-то когда-то размазало здесь насмерть, и уже никакое средство не помогло уборщикам отскоблить его останки.… С сияющей улыбкой капался я в компьютере, и только починив его, понял, что выход из подъезда только один.
     Я решил не пользоваться лифтом, и на всякий случай пошел вниз пешком. Когда оставался только один, тот самый первый этаж, я осторожно присел на корточки и посмотрел сквозь решетку перил: все было чисто. Никаких красных лиан, зрачков, - ничего необычного. Я снова глубоко вдохнул, и, прыгая через ступеньку, почти пролетел мимо полураскрытой двери, не глядя в её темноту.
     И уже оказавшись на улице, мне почему-то пригрезилось, что то, что там было… А что, если в одной из квартир, расположенных в глубине этого бокового коридора… Что, если там замучили, или даже… съели…. какую-нибудь невинную молодую девушку? Как в этих старинных легендах – и существо это росло из её крови, которую оно, капля за каплей, высасывало из её бездыханного красивого тела…

Запись 5-ая, 21 октября Nого года, немного позже

     Я хотел что-то еще добавить к записи номер четыре, но Вика отвлекла меня. Она закричала – очень страшно, утробно, почти взвыла, в то же время захлебываясь, как будто что-то мешало ей дышать. Я подпрыгнул на стуле, до того поразил меня этот звук –  в то же мгновение Вика проснулась, и подскочила ко мне, крепко прижавшись. Я успокаивал её минут пять, прежде чем она смогла отдышаться, и связно объяснить, что ей приснилось.
     Недалеко от моего дома есть парк – старое кладбище. Вернее, теперь, если не знать историю этого места, никогда не увидишь в нем что-нибудь такое…. Но я знаю его историю. Все знаю -  про страшную битву 1812 года у старых северных ворот города, когда полчища французов накинулись на горожан, и порубили друг друга так, что пришлось закапывать всех рядом, в одну могилу – их, и наших...  Про то, как вскоре после битвы в этом месте построили церковь, кладбище стало законным, и многие горожане уже в мирное время закончили здесь свой земной путь…. Про то, как в начале двадцатого века церковь сгорела, и на её месте построили новую, каменную – она стоит здесь и поныне. И, наконец, знаю, чем все это закончилось: около тридцати лет назад город разросся, архитекторы превратили бывшую окраину в центр, кладбище было решено переделать в городской парк. Рабочие сутками вывозили отсюда древние могильные плиты, оставляя только те, что уж слишком глубоко вросли в землю…. Конечно, никто и не думал вывозить отсюда человеческие кости: вывезли только те, что были выкопаны из земли во время строительства дороги, которая разделила древнее кладбище на две половины.… Та, вторая половина, без церкви, стала очень уютным местом – мы с Викой часто сюда приходим. Лавки разбросаны здесь очень редко, до соседней далеко – и это создает иллюзию одиночества, если можно говорить о нем в таком месте. Даже днем, если слегка поработать воображением, видно, кем были в человеческой жизни огромные могучие липы, или изогнутые непогодой (а может быть – горем?) березы, или вон те, сгруппировавшиеся вместе серые деревца без названия.… Мне всегда казалось, что как раз таки эти вот деревца – те самые французы, которые начали эту историю. Им неловко, и одиноко в чужой земле – и они жмутся друг к другу, и не любят нас.…
     Каково же было мое удивление, когда Вика, сквозь слезы, и еще содрогаясь у меня на груди, вдруг стала говорить именно про это место? Будто бы мы с ней гуляли по этому парку, и свернули с тропинки, и пришли «ну, помнишь, туда… где деревья такие блеклые, близко-близко растут?»… Еще бы я не помнил! «И тут, вдруг.… Рядом с нами.… Откуда они появились? В каком-то тряпье, в дырявых лохмотьях, человек, нет, существ семь, может десять.… и они усмехались, и шли к нам со всех сторон, и тянули к нам свои сухие руки, одни кости…. И вот они уже близко, и один из них…. Он схватил меня за горло и начал душить, я закричала….».
     А потом она проснулась. И все бы ничего – обычный кошмар, бывает и не такое сниться. Но…. Но ведь я явственно понял, что её душили – и еще до того, как она рассказала об этом….   

Собачье счастье

   Я родилась слабым и беспомощным существом. Вдобавок, с переломанной ножкой. Ножку эту я в детстве волокла за собой. Потом она срослась, но ступать на неё я так и не стала. Вот всю жизнь и хромаю, тащу её за собой.
   Мать моя была потаскухой последней. Жила она впроголодь, ошивалась по помойкам всю жизнь. Там и снюхивалась с разными кобелями, одним из которых был мой папенька, кость ему в глотку. Впрочем, его я не знала. Да и мать мою помню плохо. Родила она меня под забором, рядом с железной дорогой. Там мы и жили первое время: я да четверо моих братьев и сестер. Двое из них потом умерли, к счастью, не сразу: когда они стали портиться и издавать странный запах, мы уже подросли и ушли оттуда. Мать привела нас к какой-то канаве, да там и оставила. Больше мы её не видели. Что с ней случилось, я тоже не знаю.
   Итак, мы оказались одни в большом мире: я да мои единокровные брат и сестра. Жить мы не умели. Сначала держались вместе, научились доставить себе пищу. На помойках, конечно. Спать возвращались к нашей канаве. Ждали, наверное, что мать вернется.
   Потом погибла сестра. Её загрызли крысы – напали ночью, оттащили от нас, и загрызли. Помню, как дрожали мы с братом, пока она предсмертно визжала где-то неподалеку. Тоненько-тоненько так визжала.
   На утро мы оттуда ушли. Бежали, куда глаза глядят. Долго бежали, я со своей ножкой еле поспевала. Страшно было, что одна останусь. Наконец, остановились в каком-то переулке: с двух сторон дома высоченные, верха я так и не увидела. Машины ревут, люди толпами ходят. Это я теперь знаю, как что называется. Тогда-то все в диковинку было, сердце от ужаса замирало. Мы с братом к стене какой-то прижались, бежать опять хотели – да только куда бежать?
   Вдруг слышим – откуда-то едой пахнет. Влечет к себе вкусный запах – ну мы и пошли на него. Только как близко к нему подобрались, вот-вот, казалось, схватим – вдруг налетают на нас шесть здоровых громадин. До сих пор не понимаю, откуда они взялись. Растопырились, зубами щелкают, злобно так на нас смотрят… А глаза тупые-тупые. Мы с братом айда бежать, да куда там! Налетели, завертелись все вместе… Мы чудом выбрались. Они ведь свое место защищали, там ресторан какой-то был, где их помоями кормили. Как мы от не него отбежали, так и неинтересны им стали. Только брату тогда крепко досталось, да и мне тоже. С той поры у меня шрам на лбу – тоненькая такая отметина. Первый мой.
Да, тяжело тогда было, да и потом не легче. Первую зиму мы с братом переживали вместе. Слонялись из квартала в квартал, везде к помойкам шли. Где просто что-нибудь найдем, где крысу неуклюжую задушим. Только вот гнали нас отовсюду. Чужаки мы в городе были, не было у нас своей улицы. Дрались с хозяевами не на жизнь, а на смерть – но их больше было. Нам не помойки, а только раны доставались. В общем, не знаю, как тогда выжили. Молодые были, передюжили. 
   Весной пришла еще одна беда: выросла я. Вроде и года еще не было, прошлую весну не помню. Да все равно – брат стал ко мне приставать. Глаза выкатит, и лезет. Я сначала легко так огрызалась, понарошку. А он опять за свое. Короче, сцепились мы. Родного брата пришлось грызть. Я, хоть и с больной ножкой, да драться к тому времени уже научилась. Крепко его отделала. Да разве ж это поможет? Поняла я, что надо бежать. Решила: все, утром уйду.
   Той ночью они приехали. Точно помню – не спалось мне, все представляла, как одна буду жить. Вдруг слышу: машина остановилась, рядом совсем. К машинам мы уже привыкли, их я не боялась. Да и людей тоже – только когда они совсем близко к нам подошли, тогда насторожилась. От них запах какой-то шел, странный такой. Мне почему-то наши умершие братишка с сестренкой сразу вспомнились. Потом поняла, почему.
   Люди эти нас искали. Как увидели, сразу руки растопырили, на нас с палками идут. Точь-в-точь как те громадины перед рестораном. Мы с братом рядом встали, драться готовы. Да только эти-то похитрее ресторанных будут. Вдруг – хвать, и под горлом у меня что-то сжалось, сдавило. И люди с палками вроде далеко, и держит меня что-то крепко-крепко. Один из них на себя потянул – я задыхаться стала. Из последних сил упираюсь, вперед не иду – чувствую, вот-вот голову от горла оторвет. В общем, потащил он меня к своей машине. Открывает крышку сзади, а оттуда опять этот запах странный… Закинул меня туда, брата второй следом бросил. Закрыли крышку.
Ох, и натерпелись же мы страху в той машине! Много чего потом в жизни будет, а ту ночь вовек не забуду. Как крышка захлопнулась, темно стало – да я-то в темноте вижу неплохо. Гляжу, в глубине машины гора возвышается: трупы друг на друге лежат. Жалкие такие, языки на бок высунуты, глаза выпученные как стеклянные стали… И от них запах этот идем – мертвечины… Много их там было, и я на одном стояла. Как увидела – взвизгнула, отпрыгнула, да только они ковром лежат… Я к брату – а он стоит, как ошалевший, на все это смотрит, а пошевелиться не может. Обезумел он.
   Там еще другие живые были. Высунулись они, к нам подошли – глаза у всех ненормальные, всех от этого запаха качает. Один из них возьми, да на брата кинься – что-то ему не понравилось. А тот не реагирует, обмер от страха совсем. Пришлось мне вступиться, с их стороны тоже полезли… Развели мы кутерьму. Вой, гам, машина трясется – в общем, тем, что нас ловили, это не понравилось. Чувствую, машина остановились. А потом бац – крышка открылась. Это они, наверное, успокоить нас пришли – убить всех… Да только я как увидела крышку открытую, а в ней неба просвет – не долго думала. Возьми да и рванись на них. Одному прямо на грудь попала, он не ожидал – упал, палкой своей по бокам бьет. Второй к нему на помощь спешит, вот-вот схватит… Как я тогда побежала, потом никогда в жизни не бегала. Кажется, даже на ножку мою бракованную ступать стала. Полетела просто от этих извергов, что живых с мертвыми в одной клетке держат. Мне в след – крики какие-то, потом что-то треснуло там, сзади – а совсем рядом щелкнуло, потом еще раз…  Да только я бегать умею. Всю ту ночь до рассвета бежала. Погоня давно прекратилась, а я все никак остановиться не могла.
   Под утро прибежала к какой-то канаве, совсем как та, где мы в детстве жили. Рухнула там, заскулила. Так мне жалко их всех стало, невмоготу просто: и брата, который там остался, и всех тех несчастных, что в машине лежали… О себе я тогда не думала – как теперь жить, что со мной будет? Не о чем не думала.
   Вот так началась моя самостоятельная жизнь. Брата своего я больше никогда не видела, родственников у меня не осталось. В чужую стаю тоже не пойдешь, там лишние рты не нужны. Перебивалась я как придется. Весну и лето бродила по окраинам, а осенью холодно стало – пришлось обратно в город вернуться. Людей я теперь сторонилась, в каждом виделись мне те варвары. Дралась не раз, иногда побеждала и тогда помойка на пару дней становилась моей, чаще приходилось бежать. Ран у меня стало много, все тело в шрамах. Тот, первый, на лбу который, теперь смешным кажется.
   Ближе к зиме встретилась мне как-то компания – три кабеля да сука. Они неродные были, так просто вместе сбились. Пристала я к ним – холод наступал, еда пропадала. Одна бы не выжила. Да кабели те… Ладно, чего уж теперь, четыре зимы с того времени прошло. В общем, через три месяца, зима тогда в самом разгаре была, родила я свой первый выводок. Пятеро их было, сосунков слепых. Помню, холод студеный, метель ревет, а они пищат да ползают вокруг меня. Маленькие такие комочки. Все пятеро померли. Замерзли. Мне есть надо было, вот я их и оставила, пошла еду искать. И вроде недолго бродила, да как вернулась – не пищит никто, пять ледышек лежит. Горько мне было, ох, горько!
С той поры у меня еще шесть или семь выводков было. Кто умирал, некоторые выживали. Кормила их, водила за собой везде. От стаи той я давно уже отбилась, не привыкла я с чужаками добычей делиться. Вот мы и бродили одни, с ребятишками моими.  А как большие они становились, разбредались кто куда. Только однажды, было это зимы две назад, пацанчик у меня выжил – точь-в-точь брат мой, кость ему в память. Бывало, как не посмотрю на него – так брат и вспоминается, аж слезы навертываются. Где, дескать, братишка мой теперь? Выбрался ли он из той машины? Вряд ли.
   В общем, пацанчик этот до ужаса смешной был. Когда совсем маленький был, все норовил меня за ухо схватить, прыгал-прыгал, да никак не мог достать. А только лягу – тут ж схватит, да, довольный, давай ласкаться. Нежный он был. Доверчивый такой, глаза добрые-добрые. Вот он со мной дольше всех жил. Хвостом ходил, ни на шаг не отступал – всему хотел научиться, все ему интересно было. Ну, я к нему и привыкла. Крепко привязалась, да. Вместе не так тоскливо было, мы вроде как стаей стали. Только маленькой.
А потом как-то раз шли мы с ним по большой улице. Все ему, глупышке, новым было, интересным. Головой по сторонам вертел. Вдруг видит – зверь какой-то, вроде нас, да не такой, впереди сидит. И так ему любопытно стало, что это за зверь такой, что он как припустит к нему! А кошка-то, та еще тварь – хитрая. Она давай через дорогу убегать, а он за ней. Да только кошка с опытом, она раз-раз – и на другой стороне уже. А он под машину… Я даже дернуться не успела, так это все быстро случилось. Вот рядом шел, а вот гудки, скрежет, визг – и нет моего пацанчика смешного.
   Я тогда сильно заболела. Тоска такая вдруг навалилась, страшно вспомнить. Легла в какой-то трубе, да выла день, два. Есть не хотелось, жить не хотелось – взять бы, и сдохнуть здесь. Да не судьба видно было. Дня через три встала, пошла еду искать. Только к малым своим никогда больше не привязывалась.
Да, много чего у меня в жизни было. Только хорошего ничего не было, ничего не припомню – только пацанчик тот, да и тот помер. Лет-то мне, стало быть, шесть – пять зим на моей памяти было, вот шестая начинается. А хорошего ничего не было.
   Хотя нет, вру. Вот сегодня случилось со мной что-то странное, никогда такого раньше не было. Шла я в свой переулок – у меня здесь угол есть, от ветра закрытый. Холод пришел, надо прятаться. Вот шла я сюда, ножку свою как всегда подволакивала. Вдруг слышу – голос какой-то, словно бы меня окликает. Я уже думала припустить, людям-то я с детства не доверяю. Да больно он ласково звучал как-то. Подошла я. Смотрю: стоит женщина невысокая, кругленькая, лицо все в бороздах каких-то, словно мои шрамы. А рядом с ней мальчик небольшой, жмется к ней, как ко мне мой пацанчик жался. И женщина ему дает что-то, и на меня показывается. Я опять сжалась, бежать готова. А он возьми, да разверни свой сверток – а оттуда запах!.. Бог мой, отродясь такого запаха не слышала! Даже тот, ресторанный, на который мы с братом шли, не такой вкусный был. Все, думаю, бей меня мальчик, палкой души, в машину кидай – только дай мне еще хоть минутку его понюхать. А мальчик возьми, да сверток свой передо мной на землю ставит – и обратно к женщине жмется. Она его за руку взяла, да и ушли они.
   И вот мы одни в переулке: я да сверток с запахом. С минуту я двинуться не могла, стояла, словно окаменела вдруг. Потом страшно мне стало – а что, думаю, если другой кто запах этот учуял, да сюда бежит. Схватила я сверток, нежно в зубах держу, да давай в убежище. Донесла, осторожно так на землю положила. Высунулась: нет никого, только ветер воет, да снег первый начался, робко так падает.
   В углу своем я этот сверток внимательно изучила. Весь обнюхала, надкусила. Наконец, по кусочку, медленно-медленно, стала есть это моё сокровище. И чувствую: с каждым кусочком все теплее внутри, все спокойнее. Пока ела, совсем разомлела от удовольствия. Легла я, вытянулась, голову на место свертка положила – там еще запах остался. От этого запаха я словно бы в рай перенеслась. Лежу, жизнь мою вспоминаю. На улице холодно страшно, ветер ледяной - зима настоящая пришла. Снег повалил, даже в мой угол заметает. Ножку мою уже замело, скоро и меня засыпит. По-хорошему, встать бы мне, да побежать куда-нибудь, авось, где-нибудь теплее место найду. Да только так мне от этого свертка хорошо стало, так покойно, как никогда в жизни не было – шевелиться не хочется. Вот замерзнуть бы сейчас, как тот мой выводок,  вот хорошо бы было, вот счастье!
   

Ноябрь 2008