Devotional.
Перед просмотром я прослушала 101. Полностью. Чтобы были силы. Как чашка крепкого кофе.
…
Гром. Облака. Дождь. Корбейн божественен. Мне страшно, я не знаю, я ещё не слушала Софад. Одно только слово – SOFAD режет слух.
Голос выносит из состояния адекватности. Higher love. Великолепно…
Дейв. Красивый, как божество. Тоненький, с этой повязкой на шее, изящный, бесспорно – но божемой, как же страшно.
Повороты голоса выносят напрочь, это воистину прекрасно. Концентрат 101 в том смысле, что мне просто Страшно. Если 101 наводил тревогу смешанную с восхищением, то тут просто страшно.
Как он двигается…Но это не затянутый вдох, как бывает при просмотре Таких фотографий, как было в нескольких моментах на Эксайтере, или самая сладость – world in my eyes Милана. Это  не так…

Кстати, вот и World in my eyes. Он крутится со стойкой, а мне страшно – потмоу что он похож на тоненькую марионеточку, это всё неправильно, не живо, не так… музыка – отвлекись, Рина – музыка прекрасна, всё таки Алан гениален, а это самый синтетик.
Бедры, знаменитый кадр, так вот он откуда. Но вне контекста он прекрасен, а здесь… Прсоти меня, мне страшно.
Синее освещение. Я не знаю нирваны, меня она угнетает одним единственным альбомом. Я  не знаю Курта Кобейна, я знаю как он погиб, я знаю как он выглядел.
Это отвратительно. Остановись, пожалуйста…
Твою мать, кончай реветь, вторая песня. Как же больно-то.
И ему это нравиться. Даже это движение умирающего лебедя, которому я так поражалась в Миланском, сейчас – это такая насмешка…Птицедевы. Walking.  Я плачу,я знаю, я слишком часто плачу, из-за ерунды, но это страшно. Если б вы знали, через что я прошёл – да если б ты знал, через Что ты Пройдёшь!
…Да, он безупречно красивый, и голос ещё не посадил – а ведь и любимая Ультра будет с хрипотцой, вспоминай Barrel…
Алан бесподобен, но я не могу нормально слушать, потому что Он на сцене, слишком худой,  какое-то полуматеринское чувство – помочь. Но ему это нравится. Он наслаждается, он дышит этим.
Ручки-ниточки, с тонкими пальцами – это ещё-что, вот через два года совсем Красавец будешь…Рубашка с висюльками, болтается, как на крестовине чучелка – пугающе-свободна.
Остановись.
Рукава упали к локтям. Бог мой, у него запястья наверное, как у меня. А ему 31 год.
Да, он прекрасен, но выключите синеву, пусть лучше будет красный, эта сексуальная фантасмагория, не убивайте его так, я больше не хочу.
Танго ладонь-стойка. Пугает. Алан прекрасен, и голос, и вид, и естественно музыка. В каком-то ракурсе похож на Лексея, Могилевского. Да, ты права, я усиленно пытаюсь отвлечься от Него. Потому что я боюсь за него. Отвратительное чувство.
Наслаждайся, Гаан. Кайфуй. Тащись. Пусть лучше так, чем наркотики. Но что толку, ведь я знаю.
Так забавно уселся на сцене, расставив ноги. Забрал волосы. Милый, чистый, забавный. Корбейн прекрасен в оформлении. Горящие в темноте огни, звёздное небо. Дейв, если бы ты не погиб тогда, если бы не было передозировок, если бы не Тереза, если бы…Я бы может и любила. Но всё вышло так, как должно было быть. Иначе не было бы ни Джен, ни Стеллы. А для меня – не было бы Ультры. Ангела. Ничего. А ты наслаждайся своей сексуальностью, своим сумасводящим видом. Наслаждайся.
Мне страшно так, как будто он умрёт прямо здесь, а не три года спустя.
Я знаю эту песню. Безумная, это Condemnation. Она прекрасна. Она очень софадовская, этакая консистенция, но тем не менее, я люблю её. Алан божественен. И Дейв – наслаждается. Но это пугает, пугает неменее.
Мартин замечателен. Открыт и забавен.
Но мне больно. Это прекрасно и от этого больнее.
Горящие свечи. По всем законам, по всем приметам, я должна это любить. Так отчего же…
Мартин поёт своим голосом, до того непривычным, не мягким и лиричным, а тяжёлым. Это красиво, и всё же чужое. Не моё. Не ваше.
Горящее сердце в обратной съёмке. Горящий крест в обратной съёмке. Не верю. Тяжело. Я не знаю, что будет с Мартом, однако за него страшно тоже. Голос гипнотизирует и престаю думать, что писать. Алан очень хорош. У меня болит голова.
Март спустился к Дейву, но я не чувствую облегчения. Рок-звёзды. Вы меня пугаете. Выпью кофе, на паузу ставить не буду.
Mercy in you – я знаю эту песню, но я её не слышала. Точно. Может, где-нибудь, но мне от неё плохо. Расстегнулся. Белая майка-алкоголичка из-под  красивой романтической рубашки – лучшая иллюстрация всего Софада в целом. Пусть дейвоманки побиют меня камнями за эти слова.
Знаменитые софадовские кадры. Дейв, сходящий от собственной тени. Знакомые мне какофонические звуки прелюдии. Гитара – Март. Алан за ударными. Мокрый. «Худоба и порочность», ярлык дейвоманок. Да, волна волос и полуспадающая рубашка – это красиво. Но вне контекста. Знакомые, свежие ещё татуировки, на этом тоненьком плечике. Снял рубашку. Курт.
Курт Гаан. Это не смешно. Это отвратительно. Down to the bone – Корбейн потом снимет это фото, в этой белой майке размера XS. Его ловят за руки, не отпускают, что тебе нужно, Дейв, чего ты хочешь ещё.
Кукольный Энди, пугающе нескладный потрясающе-играющий Мартин, Алан безукоризненен.
Пугающая и знакомая торжественность. Страх.
Дейв чужой, не близкий, не знакомый, не нужный.
И песня-то моя. Родная, но как же трудно верить его словам, про put my feet back down the ground, потому что именно этим он и занимается. Фоткает зал – мило….И вот знакомые до боли «ручки» - это не правильно, это насмешка, это не честно. Я ему не верю. Я. Ему. Не верю. Сумасшествие.
1993 год. Я только появилась на свет. Дейв ещё не убит наркотой, но полностью на её пути. Он вдыхает, камера сбоку – талия – это не талия, это дистрофия. А всё ещё только начинается. А он заигрывает, поёт что-то софадовское, полное солёной крови и секса. Он падает на колени. Не верю. Не хочу верить. Не доверяю. Люблю, но на это противно смотреть. Это красиво, наверное. В этом есть какая-то таинственная красная красота. Я понимаю, почему это Им так нравится. Но я не разделяю. Дай мне силы досмотреть до конца.
Rush – о чём эта песня? А вот и хрипотца. Но это скорее просто следствие концерта. Ведь он выкладывается, наслаждается, не играет – предельно честно и искренне, как всегда, хотя на 101 он и играл, но играл в себя.
Лампочка – наверное, это Комната. Мокрые длинные волосы, синие софиты, тяжёлая песня. Не бьющая, но тяжёлая. Он очень похож на Корбейна, которого я не знаю. Я подпеваю, но не потому что чувствую, потмоу что бьёт эта песня. Да, блин, бьёт.
Он сбегает в сторону, я его теряю на несколько мгновений.  Хотя кажется, я его не чувствую. Он пташка за окном, он бьётся об стекло, ему не больно, ему не жалко, а мне тяжело, потому что я боюсь за него, потому что он разобьётся однажды, а я ни чем не могу помочь.
Да и если бы могла – он просто найдёт другое окно, где ему рады.
Он прыгает в зал. Жадные руки снимают майку. Его вытаскивают из этого болота, тяжело и сильно, а он не сопротивляется, куда его тянут – вниз, ему всё равно, он наслаждается. Охрана яростно вырывает его из толпы, а ему всё равно, он наслаждается тем, что его разрывают на части Там. Вот его с виду безжизненное тело выносят чьи-то руки. Он безвольно повисает на них, но его выталкивают на сцену, и он снова жив, снова счастлив. Вот это – СоФад. Аллюзии. Иллюстрация, что будет потом. А он даже не представляет, чьи руки будут выносить его тело из передоза, а он снова и снова будет прыгать в это болото, оттуда и на сцену, пока толпа не разойдётся и он не упадёт вникуда.
Играют мои любимые песни, а я смотрю на него. Он убивает себя. Да, сейчас он просто отрывается на концерте, но он убивает себя.
Это не ДМ. ДМ не такой. Дейв…Я даже петь не буду.
Я даже черты лица не узнаю. Он хорош, но далёк. Да не он это. А Курт. Сравнивай, давай, убивай, прокляни Кобейна, что он успел первым, что украл твою идею. Убивай себя, давай, у тебя это получается вполне красиво.
Пой про Наслаждайся молчанием. Ты не тот забавный Король с суровым и страстным взглядом виолатора, с синим креслом подмышкой и заложенным носом. Ты – худощавая кукла, ворочающаяся в Красной комнате с чёрной лампой. Ты человчек с ввалившейся грудью и тоненькими ручками. Ты погиб. Тебя уже почти нет. Хотя ты ещё жив, ты ещё двигаешься, тебя уже нет. Люби, наслаждайся. Но я не могу.
Сколько там ещё времени, когда кончится эта пытка. Минут двадцать…Бог мой.
Он прелестно двигается, у него красивая попа, но я не люблю, я не задета, это чужое, это не забавляет.
Он поднимает плакат, как поднимет его в Лайв Монстрах, он швыряет его в толпу как игрушку. Рок-звезда, стало быть. Крутой, видимо. Мне не нравится. Забери меня отсюда. Я больше не хочу.
Мне не нравится эта песня. Мне больше не нравится. Мне не нравилось. Мне неудобно. Да, танго ладонь-пах. Далеко, за стеклом, извне. Я знаю её, я её как минимум слышала. Нет, точно слышала. Но здесь она – чу-жа-я.  Забери меня отсюда, я больше не хочу.
Everything counts.  Такая любимая песня, ещё и под чутким руководством Алана. Значит, скоро кончится. Скоро, ещё чуть-чуть. Нет, даже она звучит по-софадовски, полная электронно-ритмического наполнения, и хотя есть Алан…Нет, Алан он чувствуется очень и очень. Но я уже отравилась, я уже не могу это полюбить, я наслаждаюсь отрывками голоса Уайлдера, кукольной молодостью Энди, потому что Март для меня чужой, а Дейв – Девид.
Да, он подходит к Марту, да выжимает футболку – искренний, отрывающийся – но я могу сосчитать его ребра, все до единого, и я уже отравилась, именно отравилась – я больше не могу. Не хочу.
Хорошо, что я это видела. Я должна была это увидеть. Но я устала. Я больше не хочу. Не могу. Нет. Всё. Уходи, Девид, кончай разговаривать, уходи.
Не мучь меня. Не надо…
Depeche mode. Devotional.